Страхи мудреца. Книга 2 - Страница 62

Она придвинулась ближе, привстав на коленях.

— Ты выглядел как поэт, прекрасный, пылкий и пламенный.

Голос ее был не громче вздоха. Она взяла мое лицо в ладони.

— Поэты нежнее. Они говорят приятные слова.

Я встречал лишь одного, чей голос был подобен голосу Фелуриан. Элодина. Редко, но случалось так, что его голос заполнял собой пространство, как будто сам мир слушал его.

Нельзя сказать, чтобы голос Фелуриан был звучен. Он не заполнял собой лесную прогалину. Ее голос был как затишье перед внезапной летней бурей. Мягкий как перышко. От этих звуков сердце у меня в груди прыгало как воробышек.

Благодаря этому голосу, когда она назвала меня поэтом, я не ощетинился и не заскрипел зубами. В ее устах это слово звучало как самый лучший комплимент, какой женщина может сделать мужчине. Такова была власть ее голоса.

Фелуриан провела пальцами по моим губам.

— Поэты целуются лучше всех, твои поцелуи — как пламя свечи.

Она коснулась рукой собственных губ, и глаза ее вспыхнули от воспоминаний.

Я взял ее руку и ласково сжал. Мои руки всегда выглядели изящными, но рядом с ее ручкой они казались грубыми и неуклюжими. Я сказал, дыша ей в ладонь:

— Твои поцелуи как солнечный луч у меня на губах.

Она опустила глаза, крылья бабочек запорхали передо мной. Я почувствовал, как моя безрассудная тяга к ней ослабевает, и начал понимать. То была магия, но не похожая ни на что из того, что я знал прежде. Не симпатия и не сигалдри. Фелуриан заставляла людей сходить с ума от желания так же, как я отдавал тепло своего тела. Это было частью ее природы, но она могла этим управлять.

Ее взгляд рассеянно блуждал по моей одежде и вещам, в беспорядке валяющимся на краю прогалины. Они выглядели на удивление неуместными среди всех этих шелков и мягких переливов цвета. Я увидел, что ее взгляд упал на мою лютню. Она замерла.

— О, мой пламенный — сладкий поэт! Он умеет петь?

Голос у нее дрожал, и я почувствовал, как напряглось ее тело в ожидании ответа. Она посмотрела на меня. Я улыбнулся.

Фелуриан бросилась туда и вернулась с моей лютней, точно ребенок с новой игрушкой. Взяв лютню в руки, я увидел, как глаза у нее расширились и… увлажнились?

Я посмотрел ей в глаза, и внезапно меня осенило: я осознал, что за жизнь она ведет. Ей уже тысяча лет, временами ей бывает одиноко. Если ей хочется общества, приходится соблазнять и заманивать кого-нибудь. И все ради чего? Чтобы побыть в компании всего один вечер? Или всего час? На сколько хватит обычного, среднего человека, прежде чем он сломается и сделается безвольным, как ластящийся пес? Ненадолго…

И кого она может встретить тут, в лесу? Крестьян да охотников? Какой ей интерес в них, порабощенных страстью? На миг мне стало ее жаль. Я-то знаю, что такое одиночество.

Я достал лютню из футляра и принялся ее настраивать. Взял аккорд на пробу, подстроил еще. Что же мне сыграть для самой прекрасной женщины на свете?

На самом деле решить было нетрудно. Отец научил меня разбираться в слушателях. Я заиграл «Сестер Флин». Никогда не слышали? Это меня не удивляет. Это простенькая и веселая песенка про двух сестер, которые спорят о ценах на масло, попутно перемывая кости соседям.

Большинство людей предпочитает слушать истории о легендарных подвигах или романтическое что-нибудь. Но что можно спеть существу, которое само вошло в легенды? Что можно спеть женщине, которая на протяжении веков сама была предметом романтичных воздыханий? Конечно, песни об обычных людях! По крайней мере, я так прикинул.

Когда я допел, она радостно захлопала в ладоши.

— Еще! Еще?

Она с надеждой улыбнулась и склонила головку набок, давая понять, что это была просьба. Глаза у нее сделались большие, алчащие и восторженные.

Я сыграл ей «Лярм и кувшин эля». Я сыграл ей «Кузнецовых дочек». Сыграл дурацкую песенку про попа, который гонялся за коровой, — я сочинил ее лет в десять и даже названия ей не дал.

Фелуриан хохотала и хлопала в ладоши. Испуганно зажимала рот, смущенно отводила взгляд. Чем больше я играл, тем больше она напоминала мне простоватую деревенскую молодку, которая впервые в жизни очутилась на ярмарке: полную неподдельной радости, сияющую невинным восторгом, с глазами, расширенными от изумления всему, что она видит вокруг.

И, конечно, совершенно очаровательную! Я изо всех сил сосредоточился на игре, чтобы не думать об этом.

После каждой песни она вознаграждала меня поцелуем, отчего мне было не так-то просто решить, что играть дальше. Не то чтобы я сильно возражал. Я быстро понял, что эти поцелуи куда дороже монет.

Я сыграл ей «Лудильщика да дубильщика». И надо вам сказать, что вид Фелуриан, которая своим тихим, чарующим голосом подхватывала припев моей любимой застольной песни, — это нечто, что пребудет со мной вовеки, покуда я жив.

И все это время я чувствовал, что навеянные ею чары мало-помалу слабеют. Это давало мне простор для маневра. Я расслабился и позволил себе отчасти выйти из «каменного сердца». Бесстрастное спокойствие, возможно, полезное состояние ума, но выступлению оно мешает изрядно.

Я играл и пел несколько часов напролет и под конец вновь почувствовал себя самим собой. Я имею в виду, что я был способен смотреть на Фелуриан, не испытывая более бурных чувств, чем испытывал бы любой нормальный мужчина, глядя на самую прекрасную женщину в мире.

Я до сих пор помню, как она восседала обнаженной на подушках, и бабочки цвета сумерек порхали между нами. Конечно, я испытывал возбуждение — тут и покойник бы возбудился. Однако я снова был способен владеть своим разумом, и меня это радовало.