Страхи мудреца. Книга 2 - Страница 65

К оглавлению

65

С другой стороны, на карту были поставлены моя жизнь и мой разум. Я полагал, что без Квоута мир тоже сделается менее интересным.

Но убить ее я не мог. Не таким образом. Я не мог использовать свою новообретенную магию в качестве ножа вивисектора.

Я заговорил снова, и ветер опустил ее на подушки. Я сделал разрывающее движение, и серебряное пламя, некогда бывшее моим дыханием, сделалось тремя нотами оборванной песни и умчалось играть меж деревьев.

Я сел. Она откинулась на подушки. Несколько долгих минут мы смотрели друг на друга. Ее глаза вспыхивали то страхом, то опасением, то любопытством. Я видел в ее глазах отражение себя обнаженного среди подушек. Моя сила покоилась белой звездой у меня на челе.

А потом я почувствовал, что все угасает. Забывается. Я осознал, что имя ветра более не пребывает у меня на устах, и, оглядевшись, не увидел ничего, кроме пустого воздуха. Я пытался сохранять внешнее спокойствие, но, когда все это покинуло меня, я почувствовал себя лютней с перерезанными струнами. Сердце сжалось от такого ощущения потери, какого я не испытывал с тех пор, как погибли мои родители.

А в воздухе вокруг Фелуриан возникло слабое мерцание — обрывки ее силы возвращались к ней. Однако я не обратил на это внимания: я изо всех сил боролся, пытаясь удержать хотя бы часть того, что только что узнал. Но это было все равно что удерживать песок, убегающий сквозь пальцы. Если вы когда-нибудь видели во сне, что летаете, а потом, проснувшись, с разочарованием понимали, что забыли, как это делается, тогда вы отчасти способны понять, что испытывал я.

Оно угасало постепенно, и вот, наконец, не осталось ничего. Я ощущал пустоту внутри, и мне было так больно, будто я только что узнал, что мои родные никогда меня не любили. Я сглотнул ком, вставший в горле.

Фелуриан смотрела на меня с любопытством. Я по-прежнему видел в ее глазах свое отражение. От звезды у меня на челе осталась лишь крошечная светящаяся точка. А потом начало угасать даже великолепное видение спящего разума. Я отчаянно озирался по сторонам и, не мигая, изо всех сил пытался запомнить все таким, как сейчас.

А потом все пропало. Я опустил голову, отчасти от горя, отчасти затем, чтобы спрятать слезы.

ГЛАВА 98
ПЕСНЬ О ФЕЛУРИАН

Прошло немало времени, прежде чем я взял себя в руки достаточно, чтобы поднять голову. В воздухе витала некая неуверенность, словно оба мы были юными любовниками, которые не знают, что положено делать дальше и какие роли им предстоит сыграть.

Я взял свою лютню и прижал ее к груди. Это было инстинктивное движение, все равно что схватиться за пораненную руку. По привычке взял какой-то аккорд, потом сделал его минорным — лютня как бы говорила: «Мне грустно!»

И, не думая и не поднимая глаз, я заиграл одну из песен, что сочинил в первые месяцы после смерти родителей. Она называлась «Сижу у воды, предаваясь воспоминаниям». Из-под моих пальцев в вечерний воздух стекала печаль. Прошло несколько минут, прежде чем я понял, что делаю, и еще несколько, прежде чем я перестал играть. Я умолк, не окончив песни. По правде говоря, я не знаю, есть ли у нее конец.

Мне сделалось лучше — нет, не хорошо, ни в коем случае, но лучше. Не так пусто. Музыка мне всегда помогала. Пока музыка была со мной, никакая ноша не казалась мне слишком тяжелой.

Я поднял голову и увидел на щеках Фелуриан слезы. Это заставило меня меньше стыдиться собственных слез.

К тому же я почувствовал, что хочу ее. Ноющая боль в груди приглушила это чувство, однако слабое дуновение желания напомнило мне о самой насущной моей заботе. Надо выжить. Надо бежать.

Фелуриан, казалось, приняла решение и поползла ко мне через подушки. Осторожно подползла поближе и остановилась в паре шагов, глядя на меня.

— А есть ли у моего нежного поэта имя?

Ее голос был так ласков, что я вздрогнул.

Я открыл было рот, чтобы ответить, потом остановился. Я подумал о луне, попавшейся на собственном имени, и о тысяче волшебных сказок, которые слышал ребенком. Если верить Элодину, имена — кости этого мира. Я поколебался примерно полсекунды, потом решил: какого черта, я дал Фелуриан уже много больше, чем свое имя!

— Я — Квоут.

Звук моего имени как будто опустил меня на землю, снова сделал самим собой.

— Квоут…

Она повторила это так нежно, словно птичка пропела.

— Ты споешь мне еще своих сладких песен?

Она медленно потянулась, словно боясь обжечься, и осторожно опустила ладонь на мою руку.

— Ну, пожалуйста! Твои песни словно ласка, мой Квоут.

В ее устах мое имя звучало как зачин песни. Это было очаровательно! Однако мне стало не по себе от того, что она называет меня «своим Квоутом».

Я улыбнулся и кивнул. В основном потому, что ничего лучшего мне в голову не пришло. Я взял пару аккордов для настройки, потом задумался.

И заиграл «В лесных владеньях фейе» — песню, в которой, помимо всего прочего, говорится и о самой Фелуриан. Так себе песня, на три аккорда и два десятка слов. Однако она произвела тот эффект, которого я добивался.

Услышав свое имя, Фелуриан просияла. В ней не было ни капли ложной скромности. Она знала, что она — прекраснейшая и искуснейшая. Она знала, что о ней слагают предания, знала свою репутацию. Никто из мужчин не в силах ей противостоять, не в силах пережить встречу с ней. К концу песни она уже гордо распрямилась.

Я закончил песню.

— Еще хочешь? — спросил я.

Она кивнула и радостно улыбнулась. Она восседала на подушках с прямой спиной — царственная, как королева.

65